Отзыв редакции к «undefined»

«Каин», вообще-то, удивительный спектакль. Очень качественный, очень профессиональный, полный аллюзиями и символами под завязку, красивый и динамичный. Но при этом «современный» в довольно странном смысле этого слова.

Без некоего — пусть короткого, но все же литературоведческого — комментария тут не обойтись, иначе непонятно. Итак, стихотворное произведение Байрона, основанное на одной из самых знаменитых историй Ветхого завета, в каком-то смысле даже интереснее и знаменательней, чем байроновский же «Чайльд-Гарольд», сделавший его знаменитым.

Дело в том, что «Каин» написан не просто романтиком, не просто гениальным поэтом, но человеком ищущим, думающим и не боящимся вопросов. При этом Байрон переосмысляет древний миф не только с точки зрения романтика, не только с точки зрения философа, но и — что особенно важно! — с точки зрения протестанта.

Режиссер Игорь Яцко в «Школе драматического искусства» поставил знаменитый байроновский текст, исходя из совершенно иной системы координат. Из, извините, православной. А православие и протестантизм, конечно, ветви христианства, но вот мировоззрение их кардинально различается. Православные тропари не монтируются с «Каином», хоть тресни — а в худшем случае искажают смысл написанного. Ведь Байрон исследовал не столько природу греха, не столько чем грех плох и что за него бывает, сколько личность ищущего веры, его трагическое несоответствие миру, его одиночество и бесконечные метания.

В спектакле ШДИ выстроены странные, действительно архаичные декорации. Широкая белая лестница с искаженными пропорциями, по которой при трагической развязке — убийстве Авеля Каином — расстелен будет багряный шелк. Аккуратный прямоугольник, полный тонкого белого песка: то ли детская песочница, то ли архаически театральное позиционирование «тут у нас берег». Камнями огорожен источник с прозрачной водой, в определенный момент краснеющей от жертвенной крови.

Здесь есть один центральный дуэт — Каина (Кирилл Гребенщиков) и Люцифера (Александр Лаптий). Это партнерство то ученика и учителя, то искушаемого и искусителя, то двух врагов, то соперников, то союзников. Два прекрасных артиста произносят сложный для восприятия стихотворный байроновский текст мистерии так, что следишь за их схваткой увлеченно. А они мечутся по залу, презрев «четвертую стену», то возникая посреди рядов, то где-то на балконе, то перед внезапно падающим черным как ночь занавесом. Люцифер-Лаптий раскручивает эту пружину, заставляя ее то свиваться в тугой узел, то выпрямляться, то трепетать, не давая зрителю продыху. Пластика его в мелких движениях действительно порой напоминает змея, и даже кажется, что у него есть мышцы, которых нет у человека, но есть у пресмыкающегося.

После путешествия по всем мирам оба предстают перед зрителем в новом обличье. Каин одет в «цивильное» тридцатых-сороковых прошлого века и держит в руках солдатский фибровый чемоданчик. А Люцифер — в черной приталенной шинели и черной же фуражке — очевидная отсылка к фашистской идеологии. Это, кстати, единственный символ в спектакле, который слишком уж прямолинеен.

По Байрону Каин убивает Авеля случайно, ведь к тому моменту человечество (в размере семи человек) просто не знало, от чего можно умереть. По Яцко Каин все же согрешил, и Ева изгоняет сына из семьи и из дома, наказывая его за грех, как и полагается. А в тексте Каин — жертва, виновная по трагическому стечению обстоятельств, и Ева карает его, не имея на это прав, ведь именно она сорвала плод с древа познания, обрекши семью на муки. По сути, Каин — просто ее сын.

Ева (Гузель Ширяева) в спектакле ШДИ — недобрая и истеричная фанатичка с лихорадочно блестящими глазами, что в сочетании с православными тропарями создает довольно жуткое впечатление, которое сегодня порой получаешь от некоторых нео-православных, готовым с огнем и мечом идти на тех, кто, как байроновских Каин (или как толстовский Левин) пытаются осмыслить и понять — только для себя, только в тишине собственных размышлений. Будто бы Яцко нарочно столкнул эти две христианские системы, чтобы посмотреть, что получится. Сегодняшнее православие с его порой неприличными скандалами и одиозными высказываниями некоторых церковников — и романтический, ставший почти историей, байроновский протестантизм.

Для Байрона этот архаичный бог — недобрый. Для Яцко же почему-то чрезвычайно важно финальное песнопение во славу Бога. И даже белые голуби — символы мира и согласия — не разрушают странное ощущение перелицованного театром байроновского мира.